Сегодня 15 лет со дня начала погромов в Косове. 24 марта — 20 лет с начала бомбардировок Югославии
Первый НАТОвский самолет был сбит нами сразу после полуночи 25 марта 1999 года. Это произошло в корреспондентской комнате 6 канала российского телевидения, прямо в Телецентре Останкино в Москве. С разрывом первого же Томагавка, с первыми бомбами, упавшими на Югославию — стало понятно, что командировка, откладывавшаяся до этого неделями, этой ночью будет подписана. Вещи давно уже были собраны — оставалось ждать. Продюсер новостной службы, вынимая из принтера распечатанные сводки информационных агентств, заметно нервничая, складывал из них бумажные самолетики. В ночном «небе» просторной корреспондентской, над пустыми столами и погасшими компьютерами, парили самолеты, с нарисованными карандашом на крыльях, американскими звездами. «Бомбардировке подвергся город Даниловград в республике Черногория», «удары наносятся по объектам военной, энергетической и транспортной инфраструктуры Союзной Республики Югославия» — принтер все увеличивал количество бумажных самолетов, и с каждым новым новостным сообщением, связь этих самолетиков с настоящими боевыми машинами, с недосягаемой для ПВО высоты, поливающими огнем любимую Югославию, становилась все реальней. Мы пили в ожидании приказа на вылет… А его все не было…
Попасть карандашом, в постоянно меняющий траекторию полета, бумажный самолетик — почти невозможно. Почти так же невозможно, как сбить новейший бомбардировщик, штурмовик или истребитель ракетой, выпущенной из далекого прошлого. Наша идея, в тот момент бессильного отчаяния, была проста: если сможем мы, то смогут и они. Там, в 2,5 тысячах километрах от нас, под реальными бомбами! Нам удалось…
О том, что удалось им, мы узнали, когда 29 марта утром пересекли венгерского-югославскую границу. Два, бандитского вида, коротко стриженных молодых человека, в чей Мерседес нас подсадили полицейские на выезде из Суботицы, всю дорогу до Белграда, наперебой рассказывали нам о сбитом этой ночью американском «Стелсе». Так, с падения «Невидимки», начиналась моя новая жизнь.
Впервые я попал в Сербию ровно за год до этого — в марте 98-ого. Растерянный, ничего не понимающий, с примитивными аналогиями, без языка. Мы с моим оператором ехали в Косово: ни связей, ни знакомств, ни помощи, ни подсказки. В холле гостиницы «Гранд» в центре Приштины (где мы уже не первый день с затаенной завистью, наблюдали за деловитой суетой наших западных коллег, с их бесчисленными продюсерами, фиксерами, переводчиками и водителями на бронированных джипах), к нам подошла Митра Релич. Очень маленькая и худая, в очках, на вид лет пятидесяти. Она протянула мне руку и на прекрасном русском спросила не может ли она быть нам полезной. Это рукопожатие я запомню на всю жизнь — это было знакомство с Сербией. Упрямство, необыкновенная решительность, категоричность и жесткость до неуживчивости и одновременно кротость, заставлявшая нас подозревать нашу Митру в монашестве в миру — все это было, да и остается для меня образом моей Сербии. Профессор русского языка приштинского Университета, с этого момента она ехала с нами туда, куда отказывались ехать здоровенные лбы из полиции. Мы умоляли ее остаться на их блок-посту, но она, рискуя собой и нами, спрятавшись на заднем сидении в нашем стареньком гольфе, пережидала пока мы прикидывались американцами перед боевиками УЧК, остановившими как то нашу машину на подъеме к монастырю Девич в Дренице.
Мы никогда не ссорились, даже тогда, когда вечерами, выпив с перепугу с какими нибудь полицейскими, мы забывали о ее присутствии. Одного ее взгляда, удивленного и мучительно долгого было достаточно: в ее представлении Русские были и по сей день, надеюсь, остаются чем то, что не совместимо с не достойным, бесчестным и мелким… Мы вынуждены были соответствовать. Поссорились мы всего лишь один раз, на прощание, когда перед самым отъездом в Белград, предложили ей деньги за дни, проведенные с нами…
В марте 99-ого, НАТОвские бомбы падали не на режим Милошевича, не на бестолковую и непоследовательную политику Белграда в мятежной провинции, не на погрязшую в мелком криминале и крупном бандитизме, удушенную десятилетними санкциями страну. Они целились в мою Митру, в ее Образ, в ее Достоинство, в ее Смирение и ее Любовь. Они делали это и раньше: в 41-ом, в 44-ом, в 95-ом — но я тогда этого не знал.
Первая же услышанная мною в Белграде сирена воздушной тревоги стала сигналом о том, что детство кончилось. В возрасте 29 лет я взрослел второй раз. Происходящее вокруг мало вязалось с тем открытым миром, идеей которого я и многие из моих ровесников все еще жили, спустя 8 лет после крушения Советской Империи. Визы, унизительные очереди в консульские отделы европейских посольств — все что отдаляло нас от мира, списывалось нами на нашу внутреннюю неустроенность, представлялось досадным, но временным. С падением коммунизма врагов больше не было. Их просто не должно было быть! И вот мы, внуки Великой Отечественной, стояли под ночным белградским небом, потрясенные даже не столько самой сиреной, сколько тем, что мы узнавали этот звук..!
Ранним утром, у все еще дымящихся руин союзного министерства внутренних дел, мы столкнулись с плачущим стариком. На его пиджаке, под плащом, были видны какие то медали. Трясущейся рукой, он то и дело то снимал, то снова надевал очки, с очень толстыми стеклами, сразу делавшими его покрасневшие от слез глаза, неестественно большими.
-Передайте там, в России, что в нас есть любовь! — все время повторял старик… Впереди было еще 73 дня бомбардировок….
Французскому капитану явно хотелось нам помочь.
— Да поймите, у меня нет свободных людей, чтобы дать вам сопровождение! Вы же видите, что творится! А без сопровождения я не имею права вас пропустить. Мне очень жаль, господа…
18 марта 2004 года на мосту через Ибар, реку разделяющую город Косовская Митровица на северную-сербскую и южную-албанскую части, мы пытались добиться пропуска в районы Косово, вот уже третьи сутки, охваченные погромом.
— Уверяю вас, в Приштине сербов уже не осталось! По нашим данным, их всех разместили во временных пунктах приема беженцев.
Француз набрал какой то номер.
— Как вы говорите ее имя? Митра Релич. Сейчас, к сожалению, нет никакой возможности узнать о судьбе кого то из них конкретно…
Свой бег Митра Релич начинала в 92-ом. Изгнанная из Родного Сараево, она оказалась в лагерях беженцев у города Сомбор в Сербии. Спустя пять лет, незадолго до начала кровавых столкновений в КиМ, ей дали маленькую квартирку в университетском городке в Приштине. Здесь она переживет кошмар 98-ого, бомбардировки и отвод сербской армии и полиции в 99-ом, резню и издевательства над оставшимися в крае сербами начала 2000-ых.
Глядя из-за реки на столбы дыма, поднимающиеся над теми селами, где еще три дня назад компактно жили сербы, мы понимали, что у тех несчастных, что еще оставались в Приштине, шансов на спасение не много.
Мы не виделись с ней с 99-ого. Из рассказов тех, кто бежал из Приштины сразу после войны, знали, что квартиру у Митры отобрали албанцы, но она все еще остается в городе. Найти ее и при обычных обстоятельствах было бы сложно, а сейчас, вероятно, просто невозможно. Был один верный способ — навести справки у священника приштинской церкви Св. Николая, но к этому моменту мы уже знали — храм сожжен.
От нас Борьба, от Господа победа! — такими словами напутствовал нас владыка Атанасий (Евтич), когда мы сказали ему, что намерены ехать за реку на свой страх и риск. В тот день, корреспондент какого то парижского издания, с которым нас познакомили французские офицеры, охранявшие мост, предложил воспользоваться его водителем-албанцем, которому он сказал, что мы его смена, приехавшая из Парижа.
— Не вздумайте говорить между собой по русски — увещевал нас француз.
— Он не знает французского языка, так что если вы с оператором будете имитировать французскую речь — этого будет довольно, чтобы он не заподозрил подвоха.
Возникало сразу 2 проблемы. Первая состояла в том, что мой оператор мог уверенно имитировать только два слова — Да и Нет, но и в этой малости его рязанский прононс был бы очевиден даже для албанца. Вторая — это мой французский. Достаточный для водителя, он был совершенно бессмысленным и даже опасным при встрече с французскими военными. Мы должны были ехать по той части Косово, которая входила в французский сектор ответственности. Если при проверке наших документов, французские солдаты не признают в нас соотечественников — весь наш маскарад — коту под хвост…
— Господин офицер! Мы русские журналисты. Для того, чтобы спасти нас от очень крупных неприятностей, вы должны сейчас обрадоваться мне так, словно мы с вами учились в одном классе… — эту, составленную мной заранее фразу, я в который раз отрабатывал, с разной интонацией обращаясь к своему угрюмому и неизменно молчавшему оператору.
— Уи — отвечал он мне и отворачивался к окну с таким видом, словно ему больше не о чем со мной разговаривать. За окном, тем временем, промелькнул указатель. Под черной краской, которой он был наскоро замазан еще читалась надпись кириллицей — Србица.
Когда до цели нашей поездки — Монастыря Девич в Дренице, оставались считанные километры, наш водитель явно начал, что то подозревать. Дреница во все времена считалась самым неспокойным районом мятежной провинции. Сейчас же, в разгар погромов, оказавшись в этих, поросших лесом, горах, в машине, за рулем которой человек, подозревающий что его обманывают — мы оба чувствовали себя очень неуютно. Монастырь находится в неглубоком ущелье, в стороне от трассы. Сначала дорога проходит через мрачное албанское село. Высокие красные кирпичные заборы, такие же дома, развернутые окнами вовнутрь двора, а к улице обращенные глухой стеной. Сразу за выездом из деревни начинается крутой подъем в гору. Здесь то нас и остановил первый французский армейский патруль…
Лейтенант, которого я издалека огорошил своей отрепетированной репликой, расплылся в улыбке и распахнул объятия. События последних трех дней явно научили его не задавать лишних вопросов. Что-то крикнув своим солдатам, он сказал мне, что они охраняют монастырь Девич, вернее то, что от него осталось… Оглянувшись, я увидел как солдаты, приветливо хлопая моего оператора по плечу, помогают ему перетаскивать наши вещи из багажника машины под броню их армейского джипа.
В последний раз мы были здесь в 98-ом, вместе с Митрой. Про настоятельницу монастыря — мать Анастасию уже тогда складывали легенды. Якобы она, оказавшись со своими монахинями в полном албанском окружении, сама охраняла стены монастыря с винтовкой в руках. Я знал, что Митру что-то связывает с этими стенами, помнил как она тогда, 6 лет назад, рвалась сюда, пренебрегая опасностью и надеялся, на то что здесь что-то знают о ее судьбе.
— Это случилось за 2 дня до вашего приезда. Их было человек 300. Все что мы могли сделать — это вывезти отсюда женщин.
С этими словами молодой француз пропустил меня в арку монастырских ворот. Их тяжелые деревянные створки были сорваны с петель. Разбитые окна сестринского корпуса, прижатого к скале в глубине двора, все еще дымились.
— Если вы хотите пойти в церковь — идите одни. Я вас здесь подожду — сказал нам лейтенант, почему то пряча глаза.
Войдя с улицы в густую темноту выгоревшего изнутри храма, мы на какое-то время ослепли. Еще почти ничего не видя, пошли к иконостасу и уперлись в обуглившуюся деревянную перегородку. Солнечный луч, прожектором бивший из под почерневшего купола храма, словно проявлял фотографии. Под толстым слоем копоти угадывались уцелевшие в огне лики святых. Ножом или гвоздем, по черноте сгоревшей росписи стен и колонн церкви, вырезаны автографы погромщиков и аббревиатура армии освобождения Косово — УЧК. Под ногами, среди обломков церковной мебели мы нашли согнувшийся от жара металлический крест, когда то венчавший царские врата…
— Дикари, не правда ли? — издали завидев нас, выходящих из церкви, обратился ко мне француз.
— Кто?! — почему то с раздражением, ответил я.
— Да все они здесь дикари! Про тех, которые все это здесь устроили вообще говорить нечего. Но и эти монахини тоже хороши! Вы представляете, нам их пришлось спасть насильно. Они не хотели уходить. Там за воротами толпа беснуется, остаются считанные минуты, а эти — не поедем и все! Старуху монахиню солдатам пришлось волоком тащить к броневику — упиралась…
Митру тогда вывезли из Приштины в числе последних. И снова был лагерь беженцев. На этот раз на территории британской военной базы. Мы нашли ее, вернувшись в Косово через год после мартовских погромов. Теперь она живет в Косовской Митровице. Преподает русский студентам, собранным здесь из сербских анклавов, разбросанных по территории Косова и Метохии. Крохотная студия, которую она снимает завалена книгами. Они лежат стопками прямо на полу. Здесь почти нет мебели, нет фотографий на стенах, нет цветов, нет занавесок — нет ничего, что делало бы это помещение домом. Книги, которые она возьмет с собой, если снова придется бежать — сложены отдельно. По выходным, когда нет занятий в университете, Митра садится на автобус и отправляется на ту, албанскую, сторону реки. Все эти годы она, часто рискуя собой, одно за другим объезжает разбросанные по Косово сербские кладбища, скрупулезно переписывая в тетрадь имена и фамилии тех, кто там похоронен. В том, что эти кладбища скоро исчезнут она не сомневается, но убеждена в том, что пока будет жива память о тех, кто когда то жил на этой земле — эта земля будет сербской…
Свежие комментарии